Под хмурым небом
Поезд ушёл, а Людмила осталась стоять на перроне. Не потому что не знала дороги — просто не видела в ней смысла. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане позвякивали мелочью, а в воздухе всё ещё висело прощание — горькое и резкое, как ноябрьский ветер, который не хочет отпускать.
Дочь махнула ей из окна — коротко, будто между делом. В наушниках, с лицом, уже улетевшим мыслями в другой город, она казалась чужой. Вагон тронулся, и Людмила всё ждала: вот-вот дочь обернётся, улыбнётся, помашет, как в детстве, когда её ладошка прилипала к холодному стеклу. Но нет. Только пустое окно мелькнуло и скрылось в дыму, оставив Людмилу одну среди гуляков и скрипа колёс.
Она выдохнула — будто вместе с воздухом выпустила что-то важное. Подошла к лавочке у края платформы, поставила пакет на асфальт. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для дочери. «Мама, не надо», — говорила она по телефону. Но Людмила не умела по-другому. Её любовь всегда была осязаемой: шарф, банки с соленьями, гречка, тёплые носки. Что-то, что можно вручить, оставить в руках. Иначе как доказать, что она ещё не стала призраком в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День выдался серым, небо нависало, а ветер дёргал за полу пальто, словно торопил: иди, иди. Но Людмила сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждая затяжка отдаляла момент возвращения в пустую трёшку, где тишина давит сильнее криков, а телефон не звонит месяцами. В голове кружились не мысли, а их обломки — недоговорённые и тяжёлые.
Рядом скрипнула лавочка — подсел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанной сумкой-«кенгуру» и бутылкой «Боржоми» в руке. От него пахло дорогой, пылью и чем-то неуловимо знакомым — может, одиночеством. Сначала молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя в пустоту.
— Нет. Дочь провожала.
— Ага, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Не виделись лет семь, наверное. Работа, дела, суета. А тут… будто внутри щёлкнуло. Как будто вспомнил, что должен был вернуться ещё вчера.
Людмила взглянула на него. Лицо обычное, с морщинами, будто протоптанными усталостью. Но в глазах — искра, ещё не потухшая. Будто он был не совсем чужой, как старый приятель по двору, которого узнаёшь даже после лет разлуки.
— А вы… давно одна? — спросил он тихо.
— Пять лет. Сначала казалось — тишина, отдых. А потом — пустота. Вот сижу, думаю: может, на следующей неделе к ней рвануть? Но она уже взрослая. Свои планы, свои маршруты. Я там… лишний груз.
— Знакомо, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что мы им нужны. Даже когда они молчат. Даже когда забывают звонить. Всё ждём — вдруг напишет?
Людмила кивнула, уголки губ дрогнули. Сигарета догорела, и она раздавила бычок о край урны.
— А вы к отцу… мириться едете?
— Даже не знаю, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё здесь, ещё дышит. Может, услышать, как скажет: «Ну наконец-то, сынок» — и тогда решить, уходить или остаться.
Они замолчали. Он открутил крышку, глотнул. Людмила машинально протянула руку — он передал. Вода обожгла горло холодом. Она вернула бутылку.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — странно. Сидим тут, два незнакомца. А мне будто легче. Словно не один в этом холоде.
— И мне, — тихо ответила она. — Будто задержалась не зря. Без причины, но… с чем-то тёплым.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем благодарность. Будто всё важное уже сказано, а остальное — просто фон.
— До свидания, — поднялся он.
— Счастливого пути, — ответила Людмила. — И не опоздайте. Вас, может, ждут.
Он ушёл, сумка покачивалась, будто несла не только вещи, но и груз его мыслей. А Людмила осталась. Ещё ненадолго. Посидела, глядя в след. Не от тоски — просто чтобы продлить этот миг, как последний глоток чая. Потом встала, подобрала пакет и пошла. Не сразу домой — сначала к набережной, где ветер гнал по воде мелкую зыбь. Потом в булочную, где пахло ванилью и горячим хлебом. Может, зайти к подруге юности, с которой не виделась сто лет — не из-за ссоры, просто так вышло. Просто потому что захотелось. Потому что сердце вдруг ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычной дороги.
Под хмурым небом, среди десятков чужих судеб, всё ещё оставалось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между поездами. Хоть в промежутках между молчанием. И если прислушаться — оно было рядом. Тихое, но настоящее.
