Туда, где тише
Когда Алексей распахнул дверь, на пороге стоял отец.
— Здравствуй, — пробормотал он, опустив взгляд. Голос звучал глухо, словно доносился из другого мира — будто он репетировал это слово всю дорогу, но так и не нашёл нужных нот.
Прошло девять лет. Алёша узнал его не с первого взгляда. В лице — да, что-то знакомое. Форма скул, изгиб бровей, манера держать плечи. Но голос — чужой. Грубый, с хрипотцой. Руки — в грубых мозолях, ногти обкусаны до крови. Куртка поношенная, будто её носили не одну зиму. Под глазами — синяки, как у тех, кто годами не знает покоя. От него пахло странно — табаком, дорожной пылью и чем-то неуловимым, чужим.
— Пустишь? — спросил отец, слегка съёжившись, будто уже ожидал, что дверь захлопнется перед носом.
Алёша молча отступил в сторону. Он не знал, что сказать. Ни одной заготовленной фразы. Ничего. Просто смотрел, как человек, попавший не в тот кинотеатр, но всё равно остающийся на сеанс. Потому что сюжет — всё равно его.
Отец ушёл, когда Лёше было одиннадцать. Просто взял сумку и бросил: «Потом расскажу». Объяснения не последовало. Ни через неделю. Ни через год. Ни в письме. Ни по телефону. Его исчезновение не было катастрофой — скорее, как сквозняк: дверь хлопнула, и мир изменился. Мать почти не вспоминала о нём. Лишь однажды, когда Алёша разбил стакан, она вздохнула: «Сбежал, как мальчишка» — и всё. Больше не касались этой темы.
Потом у матери появился Сергей — с густыми усами, резким одеколоном и привычкой бросать ключи так, чтобы они звенели. Потом — ещё кто-то, чьё имя Алёша не запомнил. А потом — болезнь. Полгода, больница, тишина, которую не нарушало даже радио в коридоре. Похороны. Короткие речи. Гроб. Земля. И Алёша — один. Ему было семнадцать. Всё, что осталось — пара фотографий, её платок и пустая комната, где больше никто не звал его по имени.
Он работал курьером, снимал угол, учился заочно. Возил еду, стройматериалы, документы — что надо. Иногда в снег, иногда в жару, без выходных. К тому времени, как ему стукнуло двадцать, худо-бедно встал на ноги. Шатко, но сам. Никому не был должен. Ни на кого не рассчитывал. Зарплата — маленькая, но хватало на еду и жильё. Большего он не ждал.
Жил тихо. Без драм. Без побед. Дни текли, как вода из крана — монотонно. Проснулся — собрался — пошёл. Вернулся — поел — уснул. Не жаловался. Но и не надеялся. Жил по инерции, экономя на всём: на словах, на чувствах, даже на дыхании. Изредка заходил в кино, чтобы вспомнить, что есть другие жизни. Но выходил — и снова растворялся в сером фоне.
Отец молча прошёл на кухню, снял куртку. Повесил аккуратно, словно в гостях. Сел. Двигался осторожно, будто боялся уронить что-то невидимое — не на стол, а в воздухе между ними.
— Я не пью, — сказал он. Голос дрогнул, но он тут же сжал губы, будто пожалел, что выдал это слишком рано.
Алёша кивнул. Без слов. Сел напротив, сложив руки на коленях.
— Где ты был?
Отец вздохнул. Долго. Как человек, который ждал этого вопроса все девять лет — но так и не нашёл ответа. Смотрел в пол, потом в окно, будто искал там подсказку.
— На севере. Стройка. Потом тюрьма. Потом деревня. Потом опять стройка. Потом решил, что хочу тебя увидеть. Долго не решался.
Он не смотрел в глаза. Только на свои руки. На ладони был свежий шрам — будто от стекла, неровный. Алёша смотрел на этот шрам и не знал, что чувствовать. Как будто незнакомец пришёл с историей, в которой его забыли упомянуть. А теперь пытался вписать его в концовку, будто ничего не пропущено.
Они пили чай. Обычный, из пакетика. Молча. Без печенья. Без сахара. Словно слова были в дефиците, и тратить их следовало только по делу. Ложки не звенели. Пар поднимался, вился, таял. Тихое тиканье часов казалось громче обычного.
— У тебя кто-нибудь есть? — спросил отец. Сухо, не глядя в чашку.
— Нет.
— Живёшь один?
— Да.
— Я — тоже.
После этого оба замолчали. И в этой тишине вдруг стало ясно: они похожи. Не лицом, не голосом. А молчанием. Тем, как не умеют говорить о важном. Тем, как носят всё в себе, будто слова только испортят. И чай, остывая, казался теплее их разговора — но всё равно этот вечер был ближе, чем многие другие за долгие годы.
Через час отец поднялся. Медленно, будто тело не хотело покидать место, где его впервые за долгое время выслушали.
— Я ничего не прошу, — сказал он, и голос звучал почти ровно, но на последнем слове дрогнуло что-то слабое, почти незаметное. — Просто хотел, чтобы ты знал. Я жив. И — да, виноват. Я не умею по-другому. Может, никогда не умел.
Он полез в карман, достал смятый листок, разгладил его ладошкой и протянул.
— Это адрес. Если… ну, если вдруг захочешь. Я не жду. Просто… пусть будет.
Он ушёл. Без объятий. Без пафоса. Без обещаний. Просто щёлкнула дверь — и всё.
Алёша остался сидеть. Потом встал, подошёл к раковине, вымыл две чашки. Взял бумажку, прилепил под магнит на холодильник.
Через месяц он приехал. Без звонка. Без предупреждения. Остановился у старого деревянного дома на окраине. На крыльце сидел отец. В тапках. С книгой. Увидел его — не удивился.
— Чай будешь? — спросил он.
Алёша кивнул.
И это было начало. Без слёз. Без прощений. Без переигрывания прошлого. Просто — тише. Там, где можно дышать. Где кто-то снова есть.
