Под хмурым небом
Поезд ушёл, а Людмила осталась стоять на перроне. Не оттого, что не знала дороги домой — просто не видела смысла торопиться. В руках она сжимала потрёпанный пакет из «Пятёрочки», в кармане звенели несколько рублей, а в воздухе ещё висело прощание — горькое и свежее, как ноябрьский ветер, цепляющийся за подол пальто.
Дочь махнула ей из окна вагона — кратко, без улыбки. В наушниках, с лицом, уже унесённым мыслями в Питер, она казалась чужой. Состав тронулся, и Людмила всё ждала: вот-вот дочь обернётся, улыбнётся, прижмёт ладонь к стеклу, как в детстве. Но нет. Только пустое окно мелькнуло и растаяло в серой дымке, оставив её одну среди гомона чужих голосов и стука колёс.
Она выдохнула тяжко, будто выпускала из груди что-то важное. Подошла к скамейке у края платформы, поставила пакет на землю. Внутри лежал термос — новый, блестящий, купленный специально для дочери. «Мама, не надо», — говорила она по телефону. Но Людмила не умела иначе. Её любовь всегда была осязаемой: шерстяные носки, банки с соленьями, таблетки от простуды. Что-то, что можно вручить, положить в сумку, оставить на память. Как ещё доказать, что она ещё нужна? Что не стала просто призраком в квартире, где когда-то звенел детский смех?
День выдался пасмурным, небо нависало низко, а ветер дёргал за полы пальто, словно торопил: иди, не задерживайся. Но Людмила сидела. Курила, медленно затягиваясь, будто каждый клуб дыма отдалял момент возвращения в пустую трёшку, где тишина гудит громче телевизора, а телефон молчит неделями. В голове кружились не мысли, а их обрывки — тяжёлые и недоговорённые.
Рядом, скрипнув лавкой, присел мужчина. Лет пятидесяти, с потрёпанным рюкзаком и бутылкой «Боржоми» в руке. От него пахло дорогой, дешёвым табаком и чем-то неуловимо родным — возможно, той же тоской. Сперва молчали.
— Ваш поезд? — спросил он, глядя куда-то за рельсы.
— Нет. Дочь провожала.
— Понял, — кивнул он. — А я вот приехал. К отцу. Лет пять не виделись. Всё дела, заботы, суета. А тут… будто щёлкнуло внутри. Как будто вспомнил, что должен был прийти раньше.
Людмила взглянула на него. Лицо простое, морщинистое, будто вытертое ветрами. Но в глазах — искра, ещё не погасшая. Будто не чужой, а старый знакомый, которого узнаёшь даже спустя годы.
— А вы… давно одна? — спросил он тихо.
— Четыре года. Сначала казалось — ну и ладно, тихо стало. А потом… пустота. Вот сижу, думаю: может, в выходные к ней махнуть? Но она уже взрослая. Своя жизнь, свои маршруты. Я там лишняя.
— Да, — вздохнул он. — А нам всё кажется, что мы им нужны. Даже когда они молчат. Даже когда не звонят. Ждём сообщения, ждём знака.
Людмила кивнула, губы дрогнули в бледной улыбке. Сигарета догорела, и она раздавила окурок о край урны.
— А вы к отцу… мириться едете?
— Даже не знаю, — пожал он плечами. — Может, просто увидеть. Убедиться, что он ещё здесь. Услышать, скажет ли: «Опоздал, сынок» — а там решу, уходить или остаться.
Замолчали. Он открутил крышку, глотнул. Людмила машинально протянула руку — он передал бутылку. Вода обожгла горло холодом. Вернула ему.
— Знаете, — сказал он, глядя на рельсы, — странная штука. Сидим тут, два незнакомых человека. А мне словно легче. Будто не один в этом холоде.
— И мне, — тихо ответила она. — Будто задержалась не зря. Без цели, но… с чем-то тёплым.
Он посмотрел на неё — впервые прямо. Без слов, но в этом взгляде было больше, чем просто благодарность. Будто всё главное уже сказано, а остальное — неважно.
— Всего доброго, — сказал он, поднимаясь.
— Удачи вам, — ответила она. — Только не опаздывайте. Вдруг вас ждут.
Он ушёл, рюкзак слегка покачивался, будто нёс не только вещи, но и груз его мыслей. А Людмила осталась. Ещё ненадолго. Посидела, глядя в ту сторону, где он скрылся. Не от тоски — просто чтобы запомнить этот момент, как последний аккорд песни. Потом встала, подняла пакет и пошла. Не домой — сначала к набережной, где ветер гнал по Неве рябь. Потом в булочную, где пахло ванилью и тёплым хлебом. Может, позвонит старой подруге, с которой не виделась сто лет — не из-за ссоры, просто так вышло. Просто потому, что захотелось. Потому что сердце вдруг ёкнуло — и этого хватило, чтобы свернуть с привычного пути.
Под низким небом, среди чужих судеб, всё ещё находилось место для тепла. Хоть на минуту. Хоть между уходящими поездами. Хоть в паузах между молчанием. И если прислушаться — оно было рядом. Тихое, но настоящее.
