КОЛОСКИ
Лет двадцать пять назад, когда я была юной и зеленой, участковый врач, несмотря на все мои возражения, отправил меня в терапевтическое отделение.
Мне было двадцать три, а моему мужу, Славе, двадцать шесть. Слава работал инженером в конструкторском бюро, а я заканчивала институт. В браке мы состояли два года, и детей пока не заводили — пеленки и распашонки ещё не входили в наши планы.
Я считала себя идеальной женой, почти безупречной. А вот в Славе с каждым днём замечала всё больше недостатков. Мне не нравилось, что он уделяет слишком много времени своему мотоциклу, а не мне. Я была уверена, что смогу изменить его, заставить стать таким, каким хочу. Но оказалось, что меняться нужно было мне.
После тяжёлой сессии мой организм сдался — жутко разболелся желудок. Меня тошнило, я не могла ни есть, ни пить.
— Доченька, — сказал седовласый Василий Степанович, поправляя очки в роговой оправе, — здоровье береги смолоду, а платье — снову. И не вздумай перечить, Оленька. Тебе нужно обследоваться и подлечиться. Всё, больше не спорь, я умываю руки. Теперь мои уважаемые коллеги займутся тобой.
Он протянул направление, и я, всхлипывая, побрела оформляться в стационар.
В палате нас было четверо — две дамы лет пятидесяти, старушка в ситцевом платочке в горошек и я. Бабушку звали Анна Петровна, а имена других я забыла.
Мне не хотелось ни с кем говорить — я злилась на весь мир, особенно на мужа, который, как мне казалось, хотел от меня избавиться и не настоял на амбулаторном лечении. Поджав колени, я лежала на узкой кровати, упиваясь обидой, и мысленно винила всех в своих бедах.
— Забери свои баночки — я это есть не буду! — говорила я Славе, когда он приносил еду.
— Оленька, ну как же, доктор сказал, что рыба на пару — это как раз то, что тебе сейчас нужно, — мягко отвечал он. — Ну попробуй хоть ложку. Я старался!
— Не проси, — огрызалась я. — Не хочу. Скоро кончатся уличные коты — всех твоей рыбой накормим.
Слава вздыхал и уходил расстроенный, а я, чтобы ему ещё больней сделать, кидала вдогонку:
— И не приходи больше!
Но он всё равно навещал меня до и после работы, игнорируя моё нытьё. Каждое утро на тумбочке стояла свежая еда, которую он готовил. Баночки он заворачивал в одеяло, чтобы не остыли, а я… я этого не ценила.
Таблетки, уколы и капельницы не помогали. Я худела, щёки ввалились, под глазами — синяки. Поставили диагноз — хронический гастрит. Казалось бы, не смертельно, но для меня это стало испытанием.
Однажды две женщины ушли ночевать домой, и в палате остались мы с Анной Петровной.
— Не спишь, Оленька? — тихо спросила она.
— Живот болит, — буркнула я и отвернулась.
— Знаешь, — продолжила старушка, — я сюда ложусь три раза в год — для профилактики. У меня тот же гастрит, но я с ним справляюсь.
— Читать мне лекции собрались? — прошипела я. — Не тратьте время.
— Ты меня не так поняла, — мягко ответила Анна Петровна. — Просто ты напомнила мне себя. Я тоже была колючей, лет пятьдесят назад…
Я прислушалась и повернулась к ней.
Старушка сидела на кровати, и впервые я разглядела её: маленькая, сгорбленная, но от неё веяло теплом. Глаза светились. К ней всегда кто-то приходил — из соседних палат, даже больничный персонал. Они что-то рассказывали, а она молча слушала, потом тихо говорила, и люди уходили… спокойнее. Иногда плача, но чаще — улыбаясь.
Перед выпиской бывшие пациенты приносили ей гостинцы — печенье, кефир, дефицитный зефир. Она благодарила, обнимала, а потом вытирала глаза платочком.
— Если хочешь, расскажу тебе одну историю, — улыбнулась Анна Петровна. Губы её улыбались, а глаза оставались грустными.
— Извините за грубость, — пробормотала я. — Расскажите.
— А ты сначала поешь, — она указала на банку с супом.
Я послушно взяла ложку. Хотела скривиться, но сдержалась. Первый глоток — и боль стихла. Я съела почти половину!
— Ну что, вкусно? — спросила старушка.
— Да, — призналась я.
— Теперь понемногу ешь, но часто. Всё наладится, только научись уважать других. Особенно мужа. Он тебя любит.
Она отхлебнула чай из жестяной кружки, размочила сухарик и начала рассказ.
— Я росла в семье, где нас было семеро. Старший брат умер в детстве от чахотки, младшая сестра — от тифа. Отец работал на заводе, мама шила на всю деревню.
Я любила читать, окончила педучилище и вернулась в село учительницей. Ко мне сватались деревенские парни, но я всех гнала:
— Федька? Конюх? У него руки в навозе! Ванька? Пьяница! Назар? Гуляка! Лучше в девках останусь!
Родители качали головой, но не спорили.
Потом в наше село прислали нового директора школы — высокого, голубоглазого. Дети его обожали. Мы поженились.
— Не задирай нос, — уговаривала мать. — Он хороший человек.
Но я не слушалась.
Через три года родилась дочь, Виточка. Она была слабенькой, с пороком сердца. Умерла в одиннадцать лет. Вторая, Валюша, была красавицей, вся в отца.
Мне всё было мало. Муж привозил из города отрезы — мама шила мне наряды. Я была первой модницей в селе, а всё ворчала:
— Цветочки слишком яркие, шерсть слишком тонкая…
В тридцать третьем году начался голод. Делили продукты по зёрнышку — чтобы хватило до нового месяца.
За селом было колхозное поле с пшеницей. Охраняли день и ночь. Но есть хотелось так, что страх перед тюрьмой мерк.
Как-то мы с мужем ночью пошли за колосками. Оглядывались, рвали в темноте…
Вдруг — топот! Это объездчик ехал проверять поле. Мы бросили колоски, спрятались в кустах. Чудом нас не заметили.
Дома я обнаружила, что юбки нет. От худобы она свалилась, наверное, когда я вытряхивала зёрна…
Я зарыдала. Если найдут одежду — арест. Дети проснулись — и мы ревели втроём.А потом я поняла, что счастье — не в том, чтобы требовать от жизни больше, а в том, чтобы ценить то, что имеешь.
