Позавчера вечером, когда старый лифт в хрущёвке на окраине Москвы вдруг встал между четвёртым и пятым этажами, Светлана не сразу поняла, что случилось. Лампочка моргнула и погасла, стенки дёрнулись, и наступила тьма. Тишина обволокла её, как густой смог за окном поздней осенью — не страшная, а тягучая, будто ты одна в тёмном переулке и не знаешь, как выбраться к людям. Света нажала кнопку «открыть» — без толку. Потом кнопку вызова — мёртвая тишина. Может, электричество отключили? Или она что-то сделала не так? Но нет — лифт просто сломался, заточив её в этой проклятой железной клетке.
У ног лежала авоська с покупками. Гречка, пара картофелин, корм для кота Васьки и батарейки для пульта — обычные вещи, которые вдруг стали единственной ниточкой, связывающей её с внешним миром. Света присела, достала телефон. Нет сети. Совсем. Как в тех дешёвых фильмах ужасов, где героиня остаётся одна перед какой-то жуткой бедой. И тут она осознала: никто даже не знает, где она. И не хватится.
Света фыркнула — нервно, будто сама себе не верит. Смех отозвался в замкнутом пространстве, словно чужой. Стало не по себе. Не страшно — одиноко так, будто ты в своей однушке среди ночи, когда даже телевизор не скрашивает эту пустоту. Тишина напомнила ей утро без голосов, без запаха свежего хлеба, без шорохов за стеной. Только свет фонаря за окном да скрип старых часов, разрывающий тишину, как нож.
Она глянула на телефон. 18:56. За стенами лифта — квартиры. Внизу жила бабушка Нина Степановна, бывшая учительница. Света слышала её кашель, скрип приёмника «ВЭФ», всегда включавшегося на рассвете. Этажом ниже — молодая пара с псом Шариком, лающим на любые звуки. А на пятом — тот мужчина. Одинокий. Иногда по вечерам он играл на гитаре. Без песен, просто перебирая струны. Мелодии были тёплые, живые. Света пару раз задерживалась у его двери, делая вид, что ищет ключи. Слушала, затаив дыхание, и чувствовала, как эта музыка трогает что-то внутри — не словами, а тем, что за ними. Потом, смутившись, уходила. Потому что это казалось слишком личным.
Она подумала: а если сейчас зазвучит гитара? Здесь, в темноте, в этом проклятом лифте? Будто в кино, где музыка вдруг спасает всё. Она прислушалась. Но тишина.
Прошло минут десять. Потом двадцать. Где-то хлопнула дверь, раздались шаги. Света постучала ладонью по стенке — неуверенно, будто проверяя, жива ли ещё.
— Кто-нибудь есть? — голос вышел тише, чем она хотела.
Тишина. И вдруг — ответ, приглушённый, мужской:
— Лифт застрял?
— Да. Между четвёртым и пятым.
— Сейчас разберусь.
Он не назвал себя, и она не спросила. Света опустилась на пол, притянула сумку ближе. Его голос был спокойным, но с какой-то усталой добротой, словно он привык успокаивать тех, кто уже отчаялся.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Света. А вы?
— Я с пятого. Просто говорите, ладно?
И она заговорила. Сначала нерешительно, будто пробуя слова. О коте Ваське, который орёт, если его не пустить на кухню. О работе в круглосуточной аптеке, где она не только лекарства продаёт, но и выслушивает чужие горести. О людях, которые просят «что-нибудь от всего» с таким выражением лица, будто извиняются за свою боль. О мальчишке, который дрожал у витрины, и она вызвала скорую, а потом его отец пришёл с пачкой пряников и молчал, только смотрел с благодарностью.
О холодных зорях. О старом кресле с потрёпанной обивкой, которое она так и не выбросила после смерти деда. О том, как в квартире теперь пахнет по-другому — не чаем, не пирогами, а пустотой. Потому что больше никто не зовёт её ужинать, не ворчит, что она ходит босиком.
Мужчина слушал. Иногда кивал — «ага» или «понятно». Один раз усмехнулся, когда она рассказала про кота. Другой раз вздохнул, когда речь зашла о деде. А потом сказал: «Я вас слышу». Просто, без лишнего. Но в этих словах было больше, чем в любых утешениях. Будто кто-то зажёг свет в кромешной тьме.
Прошёл почти час. Лифт дёрнулся, лампочка вспыхнула, и кабина медленно поползла вниз. Света вскочила, схватила сумку, не веря, что это конец. В груди стучало что-то живое, как в детстве, когда тебя наконец находят в прятках.
Двери открылись на первом. Пахло жареной картошкой и луком — кто-то готовил ужин. Света вышла, оглядываясь, и чуть не прошла мимо.
Он стоял у подъезда, держа в руках старую кружку с надписью «Авось», потёртой, но всё ещё читаемой.
— Как вы? — спросил он, слегка склонив голову, будто ждал не формального ответа, а правды.
— Нормально. Спасибо. — её голос дрогнул.
Он кивнул, уже поворачиваясь, но она вдруг выпалила:
— Вы… ещё играете? На гитаре?
Он обернулся, взглянул на неё — не с удивлением, а с чем-то тёплым, почти родным.
— Играю. Слышно?
— Очень. Это… красиво. Не бросайте, ладно?
Он задержал взгляд, будто запоминал её лицо. Без улыбки, но с теплом, которое не скрыть.
— А вы не переставайте говорить. Договорились?
Света улыбнулась — искренне, до слёз, будто впервые за долгое время позволила себе это.
Она вышла из подъезда, села на лавочку. Сумку поставила рядом. Подняла глаза — в его окне горел свет. Обычный, но живой. А через несколько минут зазвучала гитара — тихая, тёплая, будто кто-то открыл окно и отпустил музыку в ночь.
И Свете вдруг показалось, что лифт сломался не просто так. Он остановился, чтобы её кто-то услышал. Чтобы она сама — наконец — вспомнила, что значит быть живой.
