Вчера утром Даша включила телефон на полную громкость. На всякий случай. Хотя внутри уже знала — он не напишет. Это предчувствие висело в воздухе, как тяжёлый снежный ком перед метелью — неизбежный, давящий. Но звук она всё равно прибавила. Надежда — как старый синяк: болит, но не исчезает. Даша собрала волосы в небрежный хвост, но с той аккуратностью, чтобы казалось, будто она не старалась. Надела тёмно-бордовое пальто — то самое, в котором он когда-то сказал, что она похожа на рябину под снегом. С тех пор оно висело в шкафу, но сегодня она его достала. Накрасила губы. Ярко. Слишком ярко для похода в аптеку да в булочную.
В аптеке было людно. Кто-то хрипел в очереди, кто-то ругался из-за цены на лекарства, кто-то молча ёрзал на месте. Пахло настойками и чем-то резким, больничным. Даша взяла витамины — те самые, что он советовал три года назад, когда они ещё пили чай по утрам из одного стакана. Держала упаковку в руках, разглядывая мелкий шрифт. Срок годности — до следующей зимы. Как будто и в этой коробке время тикало, отсчитывая последние месяцы.
В булочной всё было как всегда: парень с волчьей татуировкой за прилавком, запах горячих булок и ванили, хриплый голос певицы из старенького радиоприёмника. Даша купила ватрушку с вишней — ту самую, которую он когда-то назвал «вкусом детства», смеясь и вытирая варенье с уголка рта. Взяла две. Одну — к чаю, как раньше, когда всё было проще. Вторую… просто так. На всякий случай. Как крохотный кусочек прошлого, который можно унести с собой.
Вернувшись домой, она замерла. В квартире стояла тишина — густая, как пыль на дедовых книгах. Воздух будто застыл, боясь пошевелиться. Телефон лежал на тумбочке экраном вниз, словно прятался от неё. Ни звонков. Ни сообщений. Будто мир прошёл мимо, не заметив. Будто она сама превратилась в призрак, растворяющийся в сером свете зимнего утра.
Даша поставила чайник, сняла пальто — медленно, словно боялась разбудить тишину. Аккуратно поставила сапоги у порога, поправила воротник на вешалке. Включила радио — диктор бубнил о пробках, потом о морозе, потом о выставке в местной галерее. Всё звучало приглушённо, будто из-под толстого слоя снега. Она сделала глоток чая — обжигающе горячий. Но проглотила, не моргнув. Подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу.
На улице шёл снег — мелкий, колючий, оседал на шапки, воротники, тротуары и тут же таял. Молодой отец в тёплой куртке поправлял шарф сынишке — осторожно, с той нежностью, что приходит с годами. Старушки шли, держась друг за друга, будто их руки срослись за десятилетия. Кто-то бежал, поскальзываясь на льду, кто-то смеялся в телефон, кто-то засматривался на витрину с ёлочными игрушками. Жизнь шла — шумная, живая, равнодушная. Мимо неё. Как электричка, ушедшая без неё, пока она стояла на платформе, так и не решившись сделать шаг.
Он не написал.
Но она взяла швабру и вымыла пол, хотя он и так был чист. Позвонила бабушке — выслушала про дачу, про соседского кота, про новый рецепт блинов. Полила фикус, проверив, не засохли ли листья. Записалась к стоматологу — пустяк, который откладывала полгода. Проверила квитанции — всё оплачено, но поставила галочку в блокноте. Постирала плед, добавив кондиционера, чтобы в доме пахло уютом.
А вечером зажгла свет во всех комнатах. Не потому, что боялась темноты. Просто так дом казался живым — его окна светились, отражаясь в мокром асфальте, словно говорили: здесь кто-то есть. Здесь ещё дышат.
Даша посмотрела на своё отражение в окне и подумала: «Он не написал. Но я — есть». Не обида, не вызов, а простая правда. Как свеча, которую зажигаешь не для других, а для себя. Чтобы не забыть: ты ещё здесь.
