Утро выдалось серым и противным. Мокрый снег хлопьями падал на тротуары небольшого города под Вологдой, оставляя грязные разводы на куртках и зонтах. Небо нависло низко, серое, будто уставшее от собственной бесконечности. Воздух пропитался сыростью с лёгким привкусом ржавой воды, и дышать им было тяжко — словно кто-то невидимый сжимал горло.
Иван втиснулся в переполненный автобус на главной площади. Толчея, сумки, запах мокрой собачьей шерсти и вчерашних щей. Народ стоял плечом к плечу, но каждый был сам по себе — уткнувшись в телефоны, в свои думы, в привычную усталость. Он ехал на собеседование в монтажную контору. Уже пятое за этот месяц. После каждого — тишина в трубке, формальное «мы вам перезвоним» и пустота, растянувшаяся на недели. В сорок шесть лет это была уже не борьба, а отчаянная попытка выжить — будто жизнь давно придавила его к земле, а он всё ещё пытался глотнуть воздуха.
Он вцепился в поручень, сгорбившись. Автобус дёргался на колдобинах, каждый толчок отдавался в пояснице, как пинок судьбы. Пахло махоркой, сыростью и прокисшим борщом. Кто-то кашлял за спиной, чей-то рюкзакъ больно упирался в бок.
И вдруг — голос, хрипловатый, но твёрдый:
— Пропустите деда, люди добрые.
Никто не пошевелился. Кто-то упорно пялился в экран, кто-то сделал вид, что не расслышал. Голос повторил, с ноткой усталого раздражения:
— У него палка. Ему стоять невмоготу.
Иван обернулся. Старик, худой, как сухая ветка, в потёртом драповом пальто, с тростью в руке, осторожно переступал через порог. На ушанке таял снег, оставляя мокрые пятна. Кто-то нехотя посторонился, и старик, шаркая, встал рядом с Иваном. От него пахло аптечной камфорой, мятными леденцами и чем-то древним, как пожелтевшие страницы семейного альбома. В руках — потрёпанная записная книжка с загнутыми уголками, бумага выцвела от времени.
— Спасибо, — сказал он, обращаясь в никуда. — Еду в поликлинику. К невропатологу. Память подводит, старею.
— Бывает, — кивнул Иван, не зная, что добавить.
Старик прищурился, разглядывая его.
— А ты куда? На работу?
— На собеседование.
— Это хорошо. Значит, ещё не сдался. Не сломался.
Иван горько усмехнулся.
— Уже поздно ломаться или нет. Надо просто как-то дотягивать.
Старик замолчал, глядя на грязный пол автобуса.
— Я в молодости кровь сдавал. За деньги, семью кормить. Потом выяснилось, что группа редкая. Меня вызывали чуть ли не каждый месяц. Один раз мальчишку спасли. Не знал его, просто сказали — ребёнок. И я пошёл.
Иван кивнул.
— Хорошо, когда есть ради кого жить.
— Нет, — старик покачал головой. — Хорошо, когда ты кому-то нужен. Не по крови, а просто так. Иначе какой во всём смысл?
Он поправил трость, упёр её в пол, будто хотел закрепиться в этом моменте. Потом взглянул на Ивана с тихой, выцветшей теплотой.
— Ты похож на моего сына, — сказал он неожиданно. — Только он теперь далеко. В Германии. Зовёт к себе, а я не еду. Зачем? Я тут нужен.
Иван отвернулся к окну. Мимо плыли серые пятиэтажки, облезлые заборы, закутанные в платки бабки на остановках.
— А ты, — продолжил старик, — не бойся быть собой. Главное — себе не врать. Начнёшь врать — и пропадёшь. Ходишь, дышишь, работу делаешь. А внутри — пустота.
Иван опустил глаза. Хотел что-то сказать, но слова застряли где-то в горле. Старик смотрел в окно.
Они проехали ещё три остановки в молчании. Потом старик повернулся:
— Мне выходить. Возьми вот.
Он протянул Ивану клочок бумаги.
— Что это?
— Талон к врачу. К невропатологу. Мой. Мне уже не надо.
— Почему?
— Потому что я вспомнил. Всё, что хотел.
Он вышел, опираясь на трость. Автобус захлопнул двери и дёрнулся с места.
Иван держал в руке бумажку. Потрёпанную, серую. На ней было написано: «Игнатьева В.Д. — 14:30». Ни адреса, ни телефона. Только время.
Он доехал до своей остановки. Вышел. Постоял под ржавым навесом, глядя на падающий снег. Лицо его выражало растерянность, как у человека, забывшего, куда и зачем шёл.
А потом развернулся и пошёл обратно. Не на собеседование. Не домой. Просто вперёд — мимо серых домов, замерзших луж, засыпающих витрин. С бумажкой в кармане.
Он не знал, куда идёт. Но впервые за долгие годы почувствовал, что всё ещё жив. Не сломанный, не стёртый в порошок. Живой.
