«Дневник.
Сегодня случилось нечто, от чего кровь стынет в жилах. Пришел домой после смены на заводе — а дверь заперта. Стучу:
— Анфиса! Анфиса, открой! — голос сорван, кулак побаливает. В окошке свет горит, «Жигули» мои у подъезда стоят. Должно быть, дома.
Из-за двери — как ножом по стеклу:
— Убирайся! Не пущу! Надоел!
— Да что стряслось-то?! — оглядываюсь на дверь тети Любы, соседки. Дом-то хрущевка, слышно всё. — Анфис, давай без истерик! Алёшка что подумает?!
— Алёшка-то всё рассказал! — голос женский дрожит, будто провода на ветру. — Особенно твой любимчик! Шестнадцать лет, а язык — как у базарной торговки!
Привалился лбом к холодной двери. Что мог наговорить пацан? В последнее время колючий как ёж — ни слова без упрёка, а к мачехе и вовсе относится как к врагу.
— Да что он такого сказал-то? Может, сбрехал?
— Сбрехал?! — фыркнула Анфиса. — Двадцать лет вместе, и всё — брехня? Живи теперь где хочешь, хоть у своей бывшей!
Тут дверь напротив скрипнула — тетя Люба выглянула, в бигудях и с кочергой в руке (видно, печь топит).
— Николай Петрович, да что у вас? — шёпотом спрашивает.
— Да вот, Любовь Семёновна, жена на замок дом закрыла, — развожу руками.
— Ой, батюшки, — качает головой. — Может, выпимши? Хоть и не пахнет…
— Да никак нет! С работы, как есть!
Приглядывается ко мне, как следователь:
— А может, к другой зашли по дороге? От баб духами пахнет…
— Да что вы! Я двадцать лет с Анфисой! Какие бабы?!
— Анфиса! — стучит соседка в дверь. — Детка, выйди! Давайте по-хорошему!
— Не выйду! — кричит жена. — Все мужики — сволочи! Думают, жёны — дуры, ничего не видят!
Опустился на ступеньки, достал «Нокию».
— Кому звоните? — лезет тетя Люба.
— Алёшке. Пусть скажет, что за бред нёс.
Сын взял трубку не сразу — на фоне музыка, хохот.
— Пап, чё надо? Мы с Валеркой в гараже.
— Сын, что ты Анфисе наговорил? Она меня не пускает!
— А-а… — тянет. — Ну я ж не знал, что она психованная! Просто сказал, что видел тебя в столовой с тёткой. Вы ж просто чай пили!
— С какой тёткой?! — аж голос сорвался. Тетя Люба вздохнула.
— Ну, с той, рыжей. В костюме. Ты ей что-то показывал в бумагах, она тебя по плечу хлопала…
— Да это же Зоя Михайловна, бухгалтер! Премию оформляли! У нее трое детей!
— Откуда мне знать! — огрызается. — А мачехе я сказал как есть: видел папаню с тёткой, сидели близко. Она как взъелась!
— Домой, сейчас же! — рычу.
— Па, да я не могу, мы тут движок разбираем…
— Я сказал — марш домой! Объяснишь Анфисе!
— Да ну её! — нытьё в трубке. — Она меня всё равно ненавидит!
Снова стучу в дверь:
— Анфис, это всё бред! Алёшка видел меня с бухгалтершей!
— Бухгалтершей?! — взвизгивает жена. — А почему она тебя по плечу била? Премию давала?!
— Да! Именно! Зоя добрая душа, она всех так хлопает!
— Зоя! — визг за дверью. — Уже по имени?!
Тетя Люба махнула рукой:
— Пойду чайник поставлю.
Остался один. В квартире грохот — видимо, Анфиса посуду лупит.
— Ну давай откроешь?! Соседи же слышат!
— А мне не стыдно! — орёт. — Пусть знают, какой ты кобель! Я двадцать лет полы мою, а ты…
— Да никуда я не смотрел! — терпение лопается. — Анфис, ты же умная! Алёшка просто тебя дразнит!
— Почему?!
— Потому что сродниться не может! Ты ж видишь, как он с тобой!
— Он же твой сын!
— Сын моей покойной Тани. А тебя чужой считает, хоть ты его с пелёнок подняла!
Тишина. Стучу осторожно:
— Анфис?
— Чего… — шёпот.
— Открой. Не ночевать же мне на лестнице!
— А может, и ночевать! Подумаешь о своих грехах!
— Каких грехах?! Работаю как вол, дом — работа вторая! Когда мне по бабам бегать?!
— А вдруг в командировках?!
Вспомнил прошлую поездку в Ярославль. Три дня в гостинице «Турист», звонки Анфисе каждый вечер.
— Анфис, ну ты же звонила мне каждый день! Разве изменник стал бы отчитываться?
— Может, это прикрытие! — но голос уже дрожит.
— Анфис… — говорю мягко. — Алёшка просто злится. Он не виноват — Таню помнит, тебя не принимает.
— Он меня ненавидит… — всхлипывает.
— Ему просто мамы не хватает. Таня умерла в тридцать. Ты другая.
— Старая, да?
— Не старая. Просто взрослая. А ему этого не понять.
— А ты? Ты сравниваешь? — шепчет.
Задумался. Таня была огонь — смешливая, бесшабашная. Анфиса — крепкая, надёжная. Разные.
— Я тебя люблю. Не так, как Таню — мы были пацан с девчонкой. А ты — моя жена. По-настоящему.
— Врёшь! Если бы любил, не дал бы сыну так со мной обращаться!
— Я ж пытаюсь! Но он же упёртый! Говорит, я память мамы предал, женившись на тебе!
— Может, и правда предал? — чуть слышно.
— Мне было тридцать пять, когда Таня умерла. Алёшке — пять. Что, мне вдовцом ходить?
— Но почему я? Могла быть кто моложе…
— Потому что ты добрая. Помнишь, как в первый день ему пирог испекла?
— Помню… — всхлип. — А он даже не притронулся. Сказал, мамин вкуснее.
— Он был ребёнок.
— А сейчас взрослый, но ещё злее!
Тут дядя Миша с пятого этажа поднимается — грузчик, весь в поте.
— Коля, чего сидишь? Ключи потерял?
— Жена дверь не открывает.
— А— Бывает, — хрипит дядя Миша, вытирая пот. — Моя Дуся тоже раз выгнала, так я три дня в сарае ночевал, пока не приполз с повинной.
Анфиса за дверью засмеялась сквозь слёзы, щёлкнул замок — и вот уже её руки вокруг моей шеи, пахнет пирогами и домом, а на кухне дымится кастрюля с борщом, как будто ничего и не случилось, просто ещё один вечер в нашей большой, шумной, вечно ссорящейся и мирящейся семье.
