КОЛОСКИ
Примерно двадцать пять лет назад, когда я была молодой и неопытной, участковый врач, несмотря на все мои возражения, отправил меня в терапевтическое отделение.
На тот момент мне исполнилось двадцать три, а моему мужу, Сергею — двадцать шесть. Сергей работал инженером в конструкторском бюро, а я заканчивала институт. Мы были женаты два года, но детей пока не завели — пелёнки и распашонки не входили в наши планы.
Я считала себя идеальной женой, почти без изъянов. А вот в Сергее с каждым днём замечала всё больше недостатков. Мне не нравилось, что он, как мне казалось, уделял слишком много времени своему мотоциклу вместо меня. Я была уверена, что смогу его переделать под себя. Как же я ошибалась — меняться пришлось мне.
После тяжёлой сессии мой организм сдался — желудок скрутило так, что я не могла ни есть, ни пить.
— Доченька, — сказал мне седовласый доктор Валерий Иванович, поправляя очки, — здоровье береги смолоду, а платье — снову. Не спорь, Оленька. Тебе нужно обследоваться и пролечиться. Всё, точка, я умываю руки. Пусть теперь мои уважаемые коллеги разбираются с твоим здоровьем.
Он вручил мне направление, и я, всхлипывая и вытирая слёзы, побрела в стационар.
В палате нас было четверо — две женщины лет пятидесяти, старушка в белом платочке в горошек и я. Бабушку звали Любовь Петровна, а имена остальных я не запомнила.
Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Я злилась на весь мир, а особенно на мужа, который, как мне казалось, просто хотел от меня отделаться и не настоял на амбулаторном лечении.
Поджав колени к животу и отвернувшись к стене, я лежала на жёсткой кровати, упиваясь собственным горем и обвиняя всех в своих бедах.
— Забирай свои банки — я это есть не буду! — кричала я Сергею, когда он приносил еду.
— Оленька, ну как же, врач сказал, что паровая рыба тебе сейчас полезна, — мягко уговаривал он. — Попробуй хоть немного. Я старался. Картошечку съешь, пожалуйста.
— И не проси! — огрызалась я. — Это даже уличные коты есть не станут!
Сергей вздыхал и уходил расстроенный, а я, желая сделать ему ещё больнее, кричала вдогонку:
— Больше не приходи!
Но он всё равно навещал меня до и после работы, не обращая внимания на моё нытьё. Каждое утро на тумбочке стояла свежая еда, которую он готовил. Банки он заворачивал в плед, чтобы пища не остыла, а я, дура, не ценила ни его терпения, ни заботы.
Откуда он брал на это время? Теперь я понимаю, как ему было тяжело, но тогда мне было не до этого.
Лекарства и капельницы не помогали. Я таяла на глазах — похудела, глаза ввалились, под ними залегли синяки. После обследования поставили диагноз — хронический гастрит. Казалось бы, не смертельно. Но для меня это стало испытанием.
Пролежав процедуры, я замирала на кровати, уставившись в потолок. Ко мне никто не подходил — от меня веяло злостью. Я понимала это, но измениться не могла.
Как-то две женщины из палаты ушли домой на ночь, и мы остались с Любовью Петровной вдвоём.
— Не спишь, Оленька? — тихо спросила бабушка.
— Нет. Живот болит, — буркнула я и отвернулась.
— Знаешь, — продолжила она, — я тут три раза в год лежу — для профилактики. У меня тот же гастрит, но я с ним дома справляюсь.
— Что, решили лекцию о правильном питании прочитать? — зашипела я. — Не тратьте время.
— Ты меня не так поняла, — спокойно ответила Любовь Петровна. — Просто ты напомнила мне меня саму. Я тоже была такой же колючей.
Я прислушалась и повернулась к ней.
Она сидела на кровати, смотря на меня тёплыми глазами. Невысокая, сгорбленная, она выглядела как персонаж из древней сказки, но от неё исходило тепло. Её голубые глаза светились добротой, будто она горела изнутри.
Я вдруг вспомнила, что к ней постоянно приходили люди — и соседи, и медсёстры. Они говорили, а она слушала, кивая. Потом она что-то мягко говорила им, и они уходили с улыбкой, а иногда — в слезах, но облегчённые.
Перед выпиской благодарные пациенты приносили ей гостинцы — печенье, кефир, дефицитные конфеты или баночки с пюре. Она всех обнимала, а когда они уходили, вытирала глаза уголком платка.
— Оленька, если хочешь, расскажу тебе одну историю из своей жизни, — тихо сказала она.
Её губы улыбались, но глаза оставались грустными, будто жили своей жизнью. В них я увидела такую тоску, что мне стало стыдно за своё поведение.
Лицо её на мгновение разгладилось, и она стала похожа на испуганную девочку.
— Простите за грубость, — прошептала я. — Расскажите.
— Сначала поешь суп, — указала она на банку, завёрнутую в плед.
Я послушно взяла ложку. Первый глоток — и боль отпустила. Я съела почти половину!
— Ну что, вкусно? — спросила Любовь Петровна.
— Да, — кивнула я.
— Много сразу не ешь, желудок отвык. Будешь кушать понемногу. Всё наладится, девочка, но для этого надо научиться уважать других, особенно мужа. Он тебя любит. Не отталкивай его.
Она отхлебнула чай из кружки, размочив в нём сухарик, и начала рассказ.
— Я выросла в семье, где нас было семеро. Старший брат умер в детстве от туберкулёза, младшая сестра — от тифа. Отец работал на заводе, мать шила на всю деревню.
Я любила учиться, окончила педучилище и вернулась в родное село учительствовать. Ко мне сватались местные парни, а я всех отвергала:
— Федька? Конюх? Да у него руки в навозе! Ванька — пьяница, Назар — гуляка, Богдан — безграмотный! Лучше в девках останусь!
Родители вздыхали, но не перечили.
Потом в наше село прислали нового директора школы — высокого, голубоглазого, доброго. Дети его обожали. Вскоре мы поженились.
Любовь Петровна поправила подушку и продолжила.
— Мать говорила: «Не показывай характера, будь мягче». Но я не слушала.
Через три года родилась дочь. Слабенькая, с пороком сердца. Она умерла в одиннадцать лет. Вторая дочь, Валю— Валюша была красавицей и умницей, но война забрала и её, а вместе с ней — и нашего нерождённого сына, — закончила бабушка, и в её глазах отразилась вся боль прожитых лет.
